Архиепископ Марк ( в миру Михаэль Арндт, нем. Michael Arndt; 29 января 1941, Хемниц) —

епископ Русской православной церкви заграницей; с 1982 года — управляющий Берлинской и

Германской, а с 1986 года — Великобританской и Ирландской епархиями РПЦЗ.

Первый заместитель Председателя Архиерейского Синода РПЦЗ.

Владыка, расскажите немного о себе, пожалуйста. Я знаю, что вы родились в годы войны, в

самом начале. Расскажите немного о вашей семье.

— Я родился в 1941 году. Мои родители были музыканты, профессора

музыки в университете. Мать преподавала пение, отец — теорию

музыки и хоровое пение. Дедушка был одно время министром культуры,

но потом гитлеровские власти лишили его этого поста.

- Из-за чего его выгнали?

— Не соответствовал требованиям, которые у властей тогда были.

Отношения нашей семьи с властями – и гитлеровскими, и

 коммунистическими – всегда были сложными. После того, как

дедушку выгнали с работы, он стал пастором. Кроме того, он

занимался историей,  выпустил много книг. Мои сестры тоже были

музыкантами. У нас в семье все профессионально связаны с

музыкой, я один — черная овечка.

- Вы помните войну, то время?

— Помню очень живо. Помню, как гитлеровская молодежь маршировала

по улицам. Почему я там оказался? Очевидно,  старшая сестра меня

туда водила. Очень хорошо помню бомбежку, хотя мне было тогда 4

года: я сидел в погребе на углях, и  они стали тлеть. Было страшно.

Конечно, все эти события до сих пор живы в памяти.

- Потом вы оказались на территории советской Германии, да?

— Да. Как раз недавно я съездил в те места, где вырос, на могилу

дедушки и бабушки. Я вспоминал, как нас из школы гнали на

демонстрацию, кажется, 9-го мая, на маленькое кладбище, где были

захоронены советские солдаты. Но мы-то знали, что на нашей земле

никаких боев не было, эту территорию заняли американцы, они

освободили нас, так сказать, от самих себя и потом ушли, чтобы

Красная армия могла к нам победоносно войти. Советские солдаты

напились тогда и стреляли друг  в друга. Вот на их-то могилы мы и

должны были каждое 9-е мая ходить.

- Как вы выучили русский язык?

— Первая встреча с русским языком состоялась еще в школе. После

войны русский стал обязательным предметом. Но преподавателей

русского не было, так что учительница обычно знала всего на один урок

больше, чем мы. У нас, школьников, тогда было отторжение от всего

русского, точнее, советского, мы не хотели признавать того, что нам

навязывалось советской властью.

Моя учительница по скрипке не пошла на концерт Ойстраха из-за того,

 что он приехал из Советского Союза.  

В Берлине 17 июня 1953 года произошло восстание против местной

коммунистической власти. Начали рабочие, подключились студенты.

Так случилось, что и мы, подростки, были втянуты в это.

- Вы тоже  участвовали в восстании?

— Да. Мне было тогда 12 лет. Началось с того, что директор школы

собрал нас всех в одном огромном помещении и сказал, что сейчас мы

все встанем и будем петь новый восточно-германский национальный

гимн. За одну минуту по всем рядам прошел шепот: «Не будем, не

будем!», — и никто не встал, все сидели и молчали. Такой безмолвный

протест.

Это был настоящий кошмар для бедного директора, он не знал куда

деться, кричал, бушевал, а потом всех нас выгнал вон. Мы пошли в его

кабинет, где хранились книги Ленина и Сталина, вытащили их во двор и

подожгли. Потом вышли на улицу, где уже шли мирные демонстрации

против власти. И тут пришли красноармейские танки. Многие советские

солдаты выскакивали из танков, убегали, потому что не хотели стрелять

в мирное население. И такие волнения были во многих городах.

После этого первое время было более или менее спокойно. Мы жили

напротив университета, где преподавали родители. У нас была

огромная квартира, постоянно какие-то студенты приходили заниматься,

некоторые останавливались у нас. По вечерам, минимум два раза в

неделю, у отца собирался хор. Они часа полтора репетировали, а потом

обычно общались,  вели дискуссии. Конечно, не только о музыке.

Власти знали, что у нас за дом, мы были у них на примете.

Примерно через полгода, когда начали затягивать гайки, моему отцу

пришлось уехать. Тогда, слава Богу, еще была возможность выбраться в

Западную Германию через Берлин. Отца пришли арестовать, нам

удалось узнать об этом заранее, и он просто убежал из дома.

Через год мы, младшая сестра и я, тоже оказались в Западной

Германии: нас повезли туда на каникулах в детский лагерь, где отец нас

«нашел» и забрал.

Еще через год из Восточной Германии к нам перебралась старшая

сестра. А вот мама смогла выбраться только через три года после нас.

Она была самым лучшим преподавателем по вокалу во всей Восточной

Германии, за ней власти очень внимательно наблюдали – ведь она была

нужна.

- А как это происходило — побег?

— Стены еще не было тогда. Отец первые 30 километров шел пешком,

потом сел на поезд на Берлин. Мать уехала уже почти официально: она

приехала в Берлин в конце недели, на выходные, якобы к знакомым,

один из которых был офицером восточно-германской армии. Они жили в

таком месте, куда можно было добраться поездом только через Берлин,

иначе никак.

Мать все приготовила заранее: дала все уроки за пятницу, взяла с собой

только необходимые мелочи. В Берлине она села на внутренний поезд,

он тронулся, но скоро его остановили,  и ее попросили выйти и ответить

на вопросы спецслужб. Те, кто ее допрашивал, знали все: и каким

студентам она должна была давать урок после обеда в пятницу, и какое

у нее расписание потом. Но она объяснила, что дала все эти уроки

заранее, и ей ничего не могли предъявить.

«А почему вы едете в Западный Берлин?», — спрашивают. Она говорит:

«Вы знаете, я культурный человек, я хочу посмотреть на замок

Сан-Суси», — они ничего не смогли возразить и отпустили ее. Обратно

она уже не вернулась.

- Школу вы закончили уже в Западной Германии?

— Да, и там-то я понял, что на самом деле легко могу учить

иностранные языки. Когда я поступил в гимназию, мне поставили

условие, что через полгода я должен быть на уровне класса, который

на тот момент уже три года учил английский. Это было довольно

сложно.Мой отец был тогда в школе учителем музыки, он не смог сразу

найти себе место в университете. Там он познакомился с одним

американским учителем, а тот познакомил меня с мальчиком-

американцем. И вот тут мое музыкальное ухо и, видимо,

наследственность, сыграли свою роль – я учился английскому на слух,

и, как-то так, понемногу, выучил язык. Да так выучил, что учителя меня

потом боялись! А когда закончил школу, решил поступать в университет

на славистику.

- Почему же на славистику? Вы же не любили русский язык?

— Да, первые годы жизни в Западной Германии я не хотел иметь ничего

общего с русским языком, а потом стал жалеть о том, что его не учу:

все-таки я уже вложил в это дело какие-то силы, зачем же бросать?

И если бороться с советской властью – тем более надо знать язык!

В какой-то момент я увидел в газете объявление, что в русской церкви

во Франкфурте священник будет делать доклад для всех желающих.

И я туда поехал. Послушал его.

Он говорил на очень смешном немецком, его русский был тоже не без

изъянов – он был аристократ и страшно картавил. После доклада я его

спросил, не познакомит ли он меня с русскими. Так я познакомился с

русскими молодыми людьми из его прихода, мы начали общаться,

устраивали вместе вечеринки, я больше и больше узнавал язык.

После школы меня забрали в армию. И на первые деньги, которые нам

там заплатили, я купил полное собрание сочинений Достоевского, а

потом и Толстого.

.

- Сразу начали читать по-церковнославянски?

— Я же в университете учил церковно-славянский, хотя церковных книг

не читал. А тут понял, что, может быть, это мне пригодится.

В Гейдельберге не было русской церкви, но недалеко был Манхайм, и я

стал ездить туда на все службы, читать в храме и петь. И через какое-то

время решил принять Православие.

- Как родители отнеслись к Вашему решению?

Они, скажем так, были не очень довольны, но стерпели. Хуже было

тогда, когда я решил стал монахом.

Еще во время учебы, когда я писал докторскую работу, я начал

подрабатывать —  преподавал немецкий язык сербам.

Потом подрабатывал преподаванием языка  в одном американском

университете, который создавал в Германии  языковые курсы для

американцев  —   в тех  местах, где располагались какие-то

американские организации: консульства, госпитали, военные части.

После защиты докторской мне в этом американском университете

предложили место заведующего учебной частью – под моим

руководством работало 220 преподавателей в Европе и Северной

Африке.

- Вам нравилось преподавать?

— Да, я очень  любил преподавать. В это же время я стал ездить на

Афон, каждый год. Обычно в университетах – и тогда, и потом, когда я

 уже работал в немецком университете – два весенних и три летних

месяца у меня были свободны от занятий, и я мог позволить себе эти

поездки. И, таким образом,  каждый год проводил на Афоне по 5-6

месяцев. Там моими наставниками были русские монахи, которые

пришли на Афон еще до революции. Именно через них я и вошел как

следует в церковную жизнь. И сохраняю некоторые афонские привычки

по сей день.

- Какие, например?

— В одежде, к примеру.  И какие-то богослужебные особенности.

Я даже хотел принять на Афоне монашество, но видел, что больше

нужен в Германии, в нашей епархии — здесь очень не хватало

двуязычных людей. Старые православные священники говорили

по-русски, но немецким не владели. Поэтому во многих приходах

молодежь отдалялась от церковной жизни. Еще будучи преподавателем

немецкого, я начал учиться на богословском факультете в Белграде.

К монашеству я готовился очень долго, постриг принял только в 1975

году.

- А что сказали Ваши домашние?

— Были очень тяжелые разговоры. Родители переживали. Но потом

всех рассмешил мой шурин, северный немец — у них такой сухой,

специфический юмор. Он сказал: «Ну, это все же лучше, чем если бы он

пошел на дискотеку». Через год родители приехали ко мне в гости и уже

помогали мне вешать занавески в келии.

- А что это был за монастырь?

— Правящий тогда архиерей поселил меня в доме при храме в

Висбадене. Там я и начал служить ежедневно. Окормлял приход в

Висбадене, а также старческий дом, где тогда было примерно 150

человек, и храм Марии Магдалины в Дармштадте. В храме св. Марии

Магдалины мы служили два раза в году, в остальное время отдавали его

сербам, так как наш приход тогда был ничтожно мал.

- Как вам удалось воссоздать общину?

— В Висбадене я начал служить каждый день монашеским чином.

Довольно скоро ко мне приехал человек, который мечтал о монашестве,

потом — молодая чета. Они жили неподалеку, и мы проводили все

богослужения вместе.

А когда и как Вы перебрались в монастырь под Мюнхеном?

— В 80-м году, когда меня сделали архиереем. Я настаивал на том, что

должен жить в монастыре. Монах должен быть послушным, но он может

отказаться от архиерейского чина, и это я делал два раза. Потом все же

согласился на архиерейство —  с тем условием, что буду жить в

монастыре. Ведь я стал монахом не для того, чтобы быть архиереем, а

ради монашества. Когда моего предшественника перевели в Австралию,

меня вызвали на хиротонию в Синод, в Нью-Йорк.

После этого мы с братьями перебрались в Мюнхен и переняли

монастырь, где тогда жил один архиерей и один 85-летний послушник.

Нам пришлось отстроить обитель заново, там было полное запустение.

Теперь, слава Богу,  у нас 14 человек братии, мы укрепляемся.

Занимаемся тем же, чем занимались и наши отцы – печатаем

богослужебные книги на двух языках.

- Сейчас в России очень много рассуждают о том, что такое община. Ведь у нас в стране была разрушена общинно-церковная жизнь, и теперь ее фактически приходится начинать с нуля. Часто вместо общины вырастает какой-то советский коллектив. Какой, по-вашему, должна быть настоящая община?

— Мы это тоже сейчас переживаем  — во многих наших приходах

общинность разрушена, старые прихожане умерли и не смогли вовремя

передать традиции общинной жизни молодым. Многие наши приходы

заполнены переселенцами из России, из Казахстана.

Так что у нас те же трудности. В общине очень важно, чтобы было

совместное, общее переживание и богослужебного цикла, и  всех

внебогослужебных занятий. Нужно сестричество или братство при

храме. Оно, например, может заниматься помощью немощным,

старикам, посещать их. Или хотя бы просто устраивать для прихожан

воскресную трапезу.

У нас почти при каждом храме есть воскресная трапеза, и это сближает

людей. Многие ведь приезжают на службу издалека,  за 100-150

километров, людей надо покормить после этого. Или, вот, например,

я не могу назначить в четверг вечером в храме в Мюнхене никаких

катехизаторских занятий, потому что в это время сестричество каждую

неделю устраивает там уборку.

Все это – обычные совместные дела, но они очень много дают, они-то

и сплачивают общину. И, конечно, настоятель и священники  должны

вести в приходе постоянную работу – воскресную школу для детей,

духовные беседы со взрослыми. Чтобы общая деятельность не

ограничивалась только практическими  и внешними делами – в центре

обязательно  должно быть дело духовное.

Интервью брала  Анна Гальперина